Врач скорой помощи Николай Гансерок был призван 26 ноября 1986 года на сборы Барановичским военкоматом и направлен в Чернобыльскую зону в сформированный Отдельный медицинский отряд (ОМО). Он попал в медсанбат, который был развернут на базе бывшего ПТУ в деревне Рудаков Хойницкого района.

Три месяца отработал в Чернобыльской зоне барановичский врач Николай Гансерок.

 

«Руководили нами кадровые военные медики, а в их подчинении находились мы, «партизаны-медики», призванные из разных уголков Беларуси», – вспоминает он. В этой же деревне находилась и оперативная группа Белорусского военного округа, которая контролировала всю проводимую работу в Чернобыльской зоне.

Наш земляк работал в военно-врачебной контрольной комиссии, которая производила медицинские осмотры задействованных в ликвидации людей. Комиссия ездила по зоне отчуждения на разные объекты, где размещались военные подразделения. За основу проверки брался анализ крови. При изменении количества лейкоцитов человека сразу же направляли в медсанбат. В военном госпитале, по словам Николая Гансерка, койки не пустовали. Правда, лежали там люди с простудными заболеваниями, язвами, бронхитами, травмами в результате ДТП (случалось в зоне и такое). За время службы нашего земляка случаев смерти ликвидаторов или острой патологии лучевой болезни не происходило. «Были пациенты, у которых был понижен уровень лейкоцитов в крови, но таких больных сразу отправляли в Киев», – вспоминает Николай.

Довелось Николаю Гансерку побывать на территории Чернобыльской АЭС. В составе врачебной комиссии он в течение дня осматривал ликвидаторов, направляемых на аварийно-восстановительные работы АЭС. Врачи проверяли, готов ли человек к работам: измеряли давление, слушали дыхание, делали анализ крови. Люди направлялись на крышу 3-го энергоблока, им следовало забежать на крышу, сделать определенный объем работы – что-то сбросить или почистить и уйти. Респиратор был единственным средством защиты у ликвидаторов. Рядом летали вертолеты и что-то сбрасывали в шахту 4-го реактора.

«Ощущение возле АЭС было нехорошее, неспокойное, на душе пусто. Постоянное напряжение. Рядом – пустые дома, неубранные с деревьев яблоки и груши, бездомные собаки. Огромное кладбище зараженной техники», – говорит доктор. После дня работы на станции его откомандировали назад в госпиталь.

Как вспоминает Николай, работа в Чернобыльской зоне отличалась слаженностью и высоким уровнем контроля. Вся зона была разделена на различные участки. Везде стояли блокпосты военных и милиции, где проверяли пропуска у всего проезжающего транспорта.

«Не подумайте, что была какая-то неразбериха: кто куда захотел, туда и пошел, – объясняет Николай. – Каждый имел свой спецпропуск определенного цвета, который давал разрешение на проезд на какой-то участок. На блокпостах проверяли наличие в машине респираторов. Без них в 40-километровую зону не пускали». Отлично было налажено и питание. «Соков давали очень много, яблочного, виноградного, – вспоминает наш земляк. – Сок был в тетрапаках. Там я впервые попробовал красную рыбу. Дома же был такой дефицит в то время!» В буфетах свободно продавалось красное вино, водка была запрещена. Пьяные в радиоактивной зоне не встречались, это жестко контролировалось.

В Чернобыльской зоне Николай Гансерок пробыл 3 месяца – до 23 февраля 1987 года. «У меня провели замеры и сказали возвращаться домой, – вспоминает наш земляк. – Некоторые, кто дозу не набирал, служили там 6 месяцев. Мне выдали 100 рублей суточных за командировки по зоне. А зарплату за 3 месяца заплатила наша бухгалтерия, когда я вернулся домой».

Николай Гансерок не считает, что во время ликвидации сделал что-то выдающееся: «Я просто выполнял свою работу. Как и каждый, кого направили туда. Вместе мы смогли частично предотвратить дальнейшее распространение радиоактивных отходов».

Забытыя героі чарнобыльскай «вайны»

1986 год. Ликвидаторы аварии на ЧАЭС возле недостроенного саркофага.

 

Жыхар Баранавіч Руслан Равяка, чый бацька ўдзельнічаў у ліквідацыі наступстваў Чарнобыльскай аварыі, расказаў, як падзеі таго часу адлюстраваліся на яго сям’і:

– Увесну 1986 года, калі мне было 11 год, мае бацькі, як і большасць дарослых, сталі нейкімі заклапочанымі. У размовах з іншымі дарослымі яны паўтаралі словы «Чарнобыль», «аварыя», «радыяцыя».

Мяне сталі менш выпускаць гуляць на вуліцу. У пачатку канікул бацькі перавезлі мяне да дзядулі на вёску ў Гродзенскую вобласць. Далей ад радыяцыі. Хто б мог падумаць тады, што адно з радыёактыўных воблакаў асядзе менавіта на Іўеўшчыне на дзедаву вёску, назаўжды пакінуўшы брудную пляму гэдак далёка ад Чарнобыля. Але чарнобыльская бяда закранула нашу сям’ю яшчэ раз. Увосень 1987 года бацьку выклікалі позвай у ваенкамат. Спачатку мы падумалі, што гэта звычайны выклік, правераць якія-небудзь дакументы, і ён вернецца. Але ў горадзе ўжо былі чуткі, што людзей забіраюць на зборы ў войска і накіроўваюць на працу ў Чарнобыльскую зону.

З ваенкамата бацька не вярнуўся. Тады не было мабільнікаў і пазваніць ён нам не мог. Зрэшты, мы не мелі ў кватэры і тэлефона. Каб яго падключыць, трэба было гадамі стаяць у чарзе ці мець «блат».

Праз які тыдзень з Чачэрскага раёна прыйшоў ліст ад таты без маркі, з армейскім штэмпелем-трохкутнікам. Бацька пісаў, што яго накіравалі праводзіць дэзактывацыю ў забруджаных раёнах. Яго часць займалася зняццем пласта зямлі і вывазам яго на захаванне ў адмысловы кар’ер. Пасля на тыдзень прыходзіла па некалькі лістоў. Бацька мала скардзіўся, а больш распытваў пра тое, што робіцца ў нас. Вельмі хутка яго перавялі ў Буда-Кашалёўскі раён, потым у Хойніцкі. Там бацькава рота займалася разборам хат адселеных вёсак. Жыла рота ў «чыстай» хаце, якую перад засяленнем «дэзакцівіравалі» інжынеры-хімікі. За дзень рота павінна была разабраць ды загрузіць на машыны адну сялянскую хату. Вёскі на Палессі вялікія – па некалькі соцень двароў. Большасць будынкаў былі з саламянымі стрэхамі. Падчас разборкі ўздымаліся клубы пылу разам з радыяцыяй. Распіратарамі «партызаны» амаль не карысталіся: падчас працы ў іх немагчыма дыхаць.

Бацька пісаў у лістах, што вельмі жахліва было заходзіць у закінутыя хаты. Жыхароў вёсак вывозілі вельмі хутка, не даючы шмат часу на зборы. На стале стаялі місы, збаны, каля печы ляжалі вязанкі дроў, ляжала вопратка – было адчуванне, што гаспадары некуды сышлі па справах і вось-вось павінны вярнуцца.

На Новы год бацька нечакана прыехаў на некалькі дзён на пабыўку. У вайсковым бушлаце, схуднелы. Без падарункаў для мяне і маёй малодшай сястры. Якія падарункі з радыёактыўнай зоны? Вельмі балюча было зноў расставацца, бо мы ўжо ведалі, куды ён вяртаецца. Бацька адслужыў у 30-кіламетровай зоне 6 месяцаў. Вярнуўшыся ўвесну 1988 года, ён прывёз з сабою невялікі шматок паперы. На ім камандзір часці пацвярджаў, што тата прымаў удзел у ліквідацыі аварыі на ЧАЭС, і прасіў дапамагчы пазачаргова ўсталяваць кватэрны тэлефон. З ёю бацька пайшоў на вузел сувязі, дзе яму патлумачылі, што тая папера не мае ніякай значнасці ды і вольных нумароў няма.

Улік ліквідатараў пачаўся пазней. Выдалі пасведчанне ліквідатара, адмысловы медаль. Нейкі час, раз у месяц, можна было набыць дэфіцытныя прадукты ў спецкраме. Пасля абвяшчэння незалежнасці бацька атрымаў ільготы ліквідатараў, якія праз пару год пачалі паціху адразаць. Цяпер тых ільгот у Беларусі амаль і не засталося. Сёння бацька з сумам даведваецца пра перавагі ліквідатараў у суседніх краінах – выхад на пенсію ў 55 год, дадатковы адпачынак, лячэнне ў вайсковых шпіталях.

Цяпер ён не любіць згадваць пра той перыяд, але з дзяцінства я памятаю бацькавы аповеды пра закінутыя вёскі, пра пустазелле вышэй за хаты, пра абадраных лісаў і зайцоў, што свабодна бегалі па былых вёсках. І пра адкормленых ваўкоў, якія часта ўночы вылі каля хаты ліквідатараў. Пра зграі здзічэлых сабак, якія не баяліся людзей. І пра папаленыя камандзірамі абразы, якія «партызаны» адмовіліся знішчаць ды збіралі ў сваёй хаце…

Сёння, я разумею, што мой бацька быў на вайне. На нябачнай вайне, пра якую і цяпер не прынята ўзгадваць, дзе перамагчы немагчыма, а можна толькі крыху зменшыць яе наступствы. У нас любяць святкаваць перамогі і забываюцца пра трагічныя даты. Ліквідатары аварыі на ЧАЭС у нашай краіне з’яўляюцца не вельмі жаданымі сведкамі няўдзячнага змагання.

Японскім ліквідатарам на Фукусіме спачувае ўвесь свет. Іх лічаць героямі ў сваёй краіне і па-за яе межамі. Пра нашых герояў забылася не толькі наша дзяржава, але пра іх працу не ведаюць і ў свеце.

«Мы ничего не знали и ничего не делали»

Большинство жителей города Барановичи на первомайской демонстрации 1986 года еще не подозревали об угрозе радиоактивного заражения.

 

О том, как Барановичи узнали о трагедии на Чернобыльской АЭС, что предприняли ради спасения людей и в чем бездействовали власти, Intex-press рассказал Валерий Шахрай, который с 1981 по 2006 год занимал должность главного государственного санитарного врача в Барановичах.

– Когда вы как главный государственный санитарный врач города узнали о взрыве в Чернобыле?

– Взрыв произошел в субботу ночью, но мне о нем никто не сообщил – ни в воскресенье, ни даже в понедельник в течение дня. О нештатной ситуации на Чернобыльской АЭС я узнал, наверное, как и большинство белорусов: из вечернего выпуска новостей в понедельник. Это было коротенькое сообщение по факту. Так обычно сообщают о буре, наломавшей много деревьев… Еще через несколько дней мы вместе с заведующим горздравотделом Петром Моничем готовили похожее сообщение в нашу районную газету. В нем также не было никакой настораживающей информации, однако текст той заметки несколько раз пришлось переписывать и вычитывать в горкоме партии.

– Проводили ли вы замеры уровня радиации в первые дни после взрыва и принимались ли в этот период какие-либо меры по спасению людей?

– Помню, в понедельник с самого утра мне позвонил тогдашний главврач онкологического диспансера, спросил, не в курсе ли я: может, наши военные какую-нибудь ракету потеряли или произошло что-то в этом роде. Как оказалось, у онкологов стали зашкаливать все приборы… Мы обзвонили все инстанции, где есть радиоактивные источники, но нигде никаких пертурбаций не отмечалось.

Замеров уровня радиации санстанция тогда не проводила. У нас не было ни нужных приборов, ни соответствующих специалистов.

Мы ничего не знали и ничего не предпринимали. И вместе со всем городом вышли своим трудовым коллективом на первомайскую демонстрацию…

– Вы полагаете, никто в городе тогда не подозревал об угрозе для здоровья людей?

– Некоторые все же знали. Жена тогдашнего главврача городской больницы рассказывала мне позже, что они с семьей с самого начала принимали йод, защищая таким образом свои щитовидки от радиоактивного йода. Откуда они знали об угрозе – мне неизвестно. Большинство же людей были без понятия. И я тоже.

– Когда же, наконец, все стали осознавать, что на самом деле произошло?

– Какие-то действия стали заметны после майских праздников, когда уже весь мир знал о том, что у нас случилось…

Помню, на каком-то предприятии мы выпросили старый прибор для измерения радиации. Мы уже знали, что первым распадается радиоактивный йод, который поглощается щитовидной железой. Я стал делать замеры радиации у своих сотрудников. Затем люди стали приводить своих родных, знакомых. У всех нас были повышенные показатели.

Некоторое время у моего кабинета выстраивались очереди горожан, желающих проверить свой уровень радиации. У меня практически не оставалось времени на мою непосредственную работу.

Нужно было признать, что толку в этих замерах не было. Наши щитовидки уже насытились радиоактивным йодом. Время было упущено.

– Когда все же санслужба города хоть как-то отреагировала на события на ЧАЭС?

– Примерно с середины мая нам начали поступать какие-то указания. Мы стали получать первые дозиметры и учились с ними работать. Каждые два часа мы делали замеры радиационного фона. Помню, что он постоянно был повышен, но не намного. Потом у нас появилась своя радиационная лаборатория, где мы стали проверять продукты питания, которые приносили нам люди. Неблагоприятный фон, помнится, держался у нас не так и долго, а вот продукты питания «фонили» еще долго.

– Проверялась ли в то время на радиацию продукция пищевой промышленности города?

– Помню, в мае 1986-го мы даже дней на десять приостанавливали деятельность молочного завода. Коровы тогда только вышли на пастбище, они ели первую радиойодированную траву и, разумеется, давали соответствующее молоко, где концентрация радиации была еще больше. Чтобы люди не поили себя и своих детей этим радиоактивным молоком, мы решили приостановить производство. Это вызвало напряжение в городе. Спустя некоторое время мы вынуждены были разрешить производство. Приходилось проверять молоко от каждого хозяйства отдельно, и, если оно было более-менее приемлемое – пускали его в производство.

Я не исключаю, что забракованное сырье перерабатывали на масло, в котором концентрация радионуклидов меньше, а сыворотку где-то сливали… Помнится, люди тогда нервничали, звонили и спрашивали, почему в городе невозможно купить молоко. Никто не догадывался об угрозе.

– Как вы сегодня оцениваете события тех дней и правильно ли повело себя руководство страны в той ситуации?

– Я уверен, что даже наши городские власти долгое время оставались в неведении относительно аварии на ЧАЭС и ее последствий. Все указания нам поступали из области, в область – из республики, а в республику – из Москвы. А там, конечно, не спешили информировать «низы» об опасности.

Опыт Хиросимы и Нагасаки давно был всем известен. И в нашей стране были люди, которые изначально знали об опасности, которую вызвал взрыв. И если бы все необходимые меры безопасности были приятны заранее, суммарная доза облучения белорусов могла быть намного меньше. Нужно было на следующий же день после аварии ограничить пребывание людей на улице, обеспечить своих граждан чистыми продуктами питания, растолковать о йодопрофилактике.

А мы повели себя, несомненно, очень глупо. За это теперь и расплачиваемся.

Intex-press, 26.04.2011